Бахофен проводит крайне интересную интерпретацию легенды об Энее ("Первобытная религия и древние символы"). Он полагает, что "решающее значение имеет карфагенский эпизод. Герой стоит на распутье. Тирянка Дидона играет роль восточной царицы, готовой покорить героя своими чувственными искусствами. Она стремится к такому же владычеству над Энеем, какое имели Омфала над Гераклом, Семирамида над Нином, Далила над Самсоном — древнее право на жизнь мужчины и превосходство над ним <...> Дидона упрекает неверного любовника в вероломстве <...> но Эней является выразителем нового отношения <...> В Италии азиатской чувственности нет места, ибо Италия избрана для того, чтобы возвестить новую эпоху <...> С неизменной последовательностью в поэме подчёркивается <...> освобождение римского мира от восточной традиции".
Хм, и каков результат этого "освобождения"? Мы видим, что вся римская история проникнута одной всеобъемлющей страстью — войной. Стоило ли римлянам освобождать себя от восточной традиции, чтобы тут же впасть в зависимость от Марса?
Конечно, Бахофена невозможно "глотать" целиком. Его лучше всего "употреблять" по кусочкам, как рыбу, отделяя "мясо" от "костей". Вот он говорит о каком-то "древнем праве (очевидно, матриархальном) на жизнь мужчины и превосходство над ним". Вот эту "кость" надо сразу выплюнуть, ибо нигде и никогда не было такого права. Но, как говорится, дыма без огня не бывает. Если Бахофен приводит пример с тирянкой Дидоной, то мы сразу же соотносим его с восточным обычаем "священных браков". Известия о такого рода браках доходят до нас из Шумера и Вавилона, а история Древнего Египта пестрит известиями о наследовании положения в обществе по материнской линии. Но. Тут есть одно большое "но". Всё это практиковалось лишь в рамках традиции. То есть, от царя ожидалось, что он будет поступать как в "старые добрые времена", по обычаям предков, но он вовсе не обязан был так поступать. Далеко не каждый царь соблюдал древние традиции. И, очевидно, Эней был одним из таких царей, живших по принципу "что хочу, то ворочу, и никто мне не указ". Самым типичным представителем таких самодуров без "тормозов" был Юлий Цезарь.
