Scribo ergo sum.

"Индейцы навахо всегда оставляют часть декора горшка, корзины или одеяла незаконченной. Когда шаман инструктирует своего ученика, он всегда что-то недосказывает. Эта «боязнь завершённости» представляет собой «вечную тему» культуры навахо" (К. Клакхон. Зеркало для человека. Введение в антропологию).

Наверно я в прошлой жизни был индейцем навахо. Потому что мне хорошо знакома та «вечная тема», о которой говорит К. Клакхон. У меня тоже присутствует «боязнь завершённости». Лет двадцать подряд я писал историю христианства, но так и не завершил. Рукопись - огромная кипа бумаги - лежит и пылится в книжном шкафу. Теперь я взялся за исследование матриархата — дело, которое, конечно, не может быть завершено, как из-за бездонной глубины "раскопок", так и из-за моей недолговечности. 

Не знаю, как там у навахо, а у меня, кажется, «боязнь завершённости» является обратной стороной боязни небытия. Немного перефразируя Рене Декарта, могу сказать о себе: «Пишу, следовательно, существую».

Клайв Клакхон. Ещё один антрополог - «мясник».

Читаю "через силу", заставляю себя читать "Зеркало для человека. Введение в антропологию" Клайва Клакхона, потому что постоянно хочется плеваться. "Человек – это домашнее животное", - пишет сей "антрополог". Потом ещё раз повторяет, но уже с оговоркой: "Люди суть животные. Но человек – это очень специфичное животное, и не следует слишком уверенно проецировать на людей наблюдения, сделанные над не-людьми".

Какой ты, нах, антрополог?! Ты не антрополог, а скотолог.

Антропология начинается с изучения сугубо человеческого в человеке, то есть сознания. Исследование черепов не даёт ровным счётом ничего (если не принимать в расчёт материалистический бред XIX века о том, что мозг производит мысли так же, как поджелудочная железа - желудочный сок). Настоящий антрополог должен заниматься исследованием содержимого сознания, а не исследованием содержимого черепов.

Впрочем, далее автор делает весьма ценное замечание (из-за этих-то разбросанных там и сям "перлов" и приходится читать его): "В древних и средневековых религиях понятие «раса» либо занимает незначительное место, либо вообще отсутствует. Большинство великих мировых вероисповеданий были тесно связаны с концепцией всеобщего братства". Вот именно! Это потому что в древности не измеряли черепа, как это стали делать в XIX и XX веке. 

И вот ещё хорошо сказано: "Как религиозная, так и политическая ненависть в прошлом обычно обращалась в большей мере на тех, кто представлялся чужим скорее в культурном, нежели в биологическом отношении. Библия живо описывает чувство глубокого разочарования, которое вызывали браки с не-евреями во времена Эзры, но фактор «крови» представлялся скорее вторичным или побочным, существенным же был культурный фактор. Самоизоляция евреев в христианской Европе эпохи Средневековья имела культурные, а не биологические основания. Мотивировалась эта замкнутость не стремлением оставить незамутнённой чистоту еврейской крови, – даже если порой и звучали апелляции к «семени Авраамову», – но пламенным желанием сохранить нетронутым свой способ существования, особенно – религию".

Об избирательности культурных предпочтений.

"Полинезийцы научились использовать огнестрельное оружие невероятно быстро, а бушмены после нескольких веков общения с европейцами обходятся без него так же, как и без лошади", - справедливо замечает Клайд Клакхон в своей монографии "Зеркало для человека. Введение в антропологию".

Вот это действительно интересно. Я уже говорил о странной избирательности земледельческих культур на протяжении всей истории человечества. Всегда рядом, буквально по соседству, жили земледельцы и кочевники. Почему одни племена становились земледельческими, а другие, живущие по соседству, - нет? Ответа я не знаю. Если на мокрую шерстяную тряпку положить сухую тряпку из льна или хлопка, то последняя непременно пропитается водой. А люди — не тряпки, у них такое не работает. Или работает, но не всегда.

Очевидно, подобная же избирательность имеет место быть и в отношении вопроса о неизбежности войн в человеческой среде. К. Клакхон пишет: "Неясно, велись ли войны в позднем каменном веке. Определённые данные свидетельствуют, что война была неизвестна в раннем каменном веке в Европе и на Востоке. В поселениях отсутствуют сооружения, которые могли бы защитить их обитателей от нападения. Оружие, как кажется, также служило только средством охоты. Ряд выдающихся этнологов, сравнивая исторические данные, полагает войну не врождённым свойством человеческой природы, а извращением последней. Организованная наступательная война неизвестна у аборигенов Австралии". Всё это так. Однако никто же не станет спорить, что история изобилует примерами, когда рядом, по соседству, проживают два народа, один из которых мирный, а другой - воинственный. Что заставляет народ "бряцать оружием", пренебрегая мирным, созидательным трудом? Вопрос, конечно, интересный. 

Ещё один пример удивительной избирательности дают острова Океании. На одном острове Полинезии у аборигенов матрилинейный счёт родства, а на соседнем острове — патрилинейный. На одном острове — матрилокальные браки, на другом — патрилокальные. Чем это объяснить?

Не меньшее удивление вызывает различие цивилизационных форм. Пять тысяч лет назад в Индии одни люди проживали в городах типа Хараппы со всеми "удобствами", а недалеко от них жили люди в условиях каменного века. Река Инд тут ни при чём. "Среда обитания предрасполагает к развитию сельского хозяйства – но не обязывает к нему". На о. Крит нет полноводных рек, а люди там жили примерно на том же уровне цивилизации, что и люди в долине реки Инд. "Сама по себе среда обитания не творит. Гавани Тасмании так же хороши, как гавани Крита или Англии, но в Тасмании мореходство не стало определяющим для культуры".