Джеймс Скотт в своём исследовании "Против зерна" касается очень интересной темы рабства в древнейших государствах Месопотамии.
Прежде всего, надо сделать замечание, что патриархальными государственниками-рабовладельцами были пришлые завоеватели, "черноголовые" шумеры, а рабами у них были местные, автохтонные субареи, носители матриархальной убейдской культуры. Большинство исследований рабства в Месопотамии описывают пленников войны как тех, кто не говорил ни на аккадском, ни на шумерском.
Буквальное значение слова «паразит» согласно исходному греческому корню — «рядом с зерном». Шумеры, как мыши-паразиты, "подселились" к процветающим протогородам субареев, а затем установили в них свою власть. Но так как местный народец не шибко размножался в неволе, шумерам постоянно приходилось совершать набеги на близлежащие селения с целью "доукомплектования" рабсилы. Как правило, деревни при этом уничтожались, чтобы пленникам было некуда вернуться.
"Предметом заботы Урука Четвёртой династии, как позже и других центров государственности, была численность населения. Навязчивой идеей всех древних царств было её максимальное увеличение — обычно эта идея стояла за завоеванием территорий. Именно население — земледельцы, ремесленники, солдаты и рабы — было богатством государства", - говорит Д. Скотт.
Добавлю от себя: не просто население, а податное население.
"Императив собирания людей, расселения их вблизи центра власти, удержания их на месте и принуждения к производству излишков, превышающих их потребности, — вот суть искусства управления первыми государствами. Эти излишки не существовали до тех пор, пока первые формы государственности не создали их. Вернее, пока государство не извлекает и не присваивает излишки, любая потенциальная дополнительная производительность, которая в принципе возможна, «потребляется» сферой досуга и культурным развитием.
До того как появились централизованные политические структуры типа государства, преобладал, по выражению Маршалла Салинса, домашний способ производства. Доступ к ресурсам — земле, пастбищам и охоте — был открыт для всех благодаря членству в группе, будь то племя, клан или семья, которая контролировала эти ресурсы. В ситуации отсутствия как принуждения, так и шанса на капиталистическое накопление не было стимулов для производства больше того, что требовал местный прожиточный минимум и стандарты комфорта. Соответственно, не было никаких причин работать ещё усерднее в сельском хозяйстве — единственным критерием была достаточность. Логика этой модели крестьянского хозяйства была описана с убедительной эмпирической детализацией А.В.Чаяновым: помимо всего прочего, он показал, что если в семье было больше работников, чем неработавших иждивенцев, то она сокращала трудовые усилия, как только достигала уровня достаточности".
Я здесь замечу, что традиционное хозяйство, до появления принудительных форм труда в рамках государства, было очень схоже с поведением животных в природе: лев никогда не станет убивать больше газелей, чем он может съесть.
"Искусство ведения войн на аллювиальных равнинах Месопотамии с конца периода Урука (3500–3100 годы до н. э.) и на протяжении двух тысячелетий состояло не столько в завоевании территории, сколько в собирании населения в зерновом центре. Благодаря оригинальному и скрупулезному исследованию Сета Ричардсона мы знаем, что подавляющее большинство войн на аллювиальных равнинах велось не между крупными и известными городами-государствами—это были небольшие военные кампании, посредством которых каждое крупное государственное образование завоевывало независимые сообщества в собственных внутренних районах, чтобы увеличить своё трудоспособное население и тем самым свою власть. Государственные образования стремились и силой, и убеждением собрать «неусмирённые» и «рассеянные» народы в одно «стадо безгосударственных народов под государственным контролем»."
Далее Д. Скотт переходит от шумеров к глобальным обобщениям и говорит о роли рабства в функционировании государственных систем.
"Невозможно преувеличить центральную роль закабаления (в той или иной форме) в развитии государств вплоть до недавнего времени. Как отметил Адам Хохшильд, в 1800 году примерно ¾ мирового населения фактически жили в неволе. В Юго-Восточной Азии все первые государства были рабовладельческими и работорговыми: до конца XIX века самым ценным грузом малайских торговцев в островной части Юго-Восточной Азии были рабы.
Учитывая разнообразие форм, которые закабаление принимало в истории, возникает искушение предположить, что «без рабства нет государства». Известен вопрос Мозеса Финли «Была ли греческая цивилизация основана на рабском труде?» и его громкий и подтверждённый документально ответ—«да». Рабы составляли абсолютное большинство, возможно даже ⅔, афинского общества: институт рабства воспринимался как само собой разумеющийся, поэтому никогда не возникал вопрос о его отмене. Согласно Аристотелю, некоторые люди, по причине отсутствия у них рациональных способностей, являются рабами по природе и их нужно использовать как рабочий скот, как орудия труда. В Спарте рабы составляли ещё большую долю населения, чем в Афинах. Однако различие состояло в том, что большинство рабов в Афинах были пленниками из числа народов, что не говорили на греческом, тогда как рабы в Спарте были преимущественно «илотами» — местными земледельцами, которых Спарта завоевала и с помощью общинного закрепощения заставила работать и производить всё необходимое для «свободных» спартанцев, т. е. речь идёт о присвоении зернового комплекса осёдлого населения военизированным государством.
Имперский Рим, государственное образование столь мощное, что по масштабам с ним мог соперничать лишь самый восточный его современник — Китай династии Хань, превратил большую часть средиземноморского бассейна в огромный невольничий рынок. Каждая военная кампания Рима служила прикрытием для работорговцев и солдат, которые пытались разбогатеть, продавая или получая выкуп за лично захваченных пленников. По одной из оценок, только Галльские войны привели к появлению около миллиона новых рабов, а в Риме и Италии в эпоху Августина рабы составляли от ¼ до ⅓ всего населения. Если целью войн был, в первую очередь, захват пленных, то имеет смысл рассматривать их скорее как работорговые набеги, чем как обычные военные кампании.
То, что нам известно о недолговечной династии Цинь и последовавшей за ней ранней династии Хань, усиливает впечатление, что древнейшие государства были машинами по производству населения и стремились всеми доступными средствами увеличить свою рабочую силу. Рабство было лишь одним из таких средств. Династия Цинь полностью оправдывала свою репутацию одного из первых примеров тотального системного контроля. При ней существовали рынки рабов, ничем не отличавшиеся от рынков лошадей и крупного рогатого скота. В районах за пределами династического контроля бандиты хватали всех, кого могли, и продавали на невольничьих рынках или требовали за них выкуп. Столица обеих династий была переполнена военнопленными, захваченными государством, генералами и солдатами. Как и большинство древних войн, военные кампании обеих династий включали в себя «каперство», т.е. самой ценной добычей были пленники, которых можно было продать. Вероятно, значительную часть земледельцев в эпоху династии Цинь составляли рабы, захваченные в плен в военных кампаниях, люди, попавшие в долговую кабалу, и «преступники», приговоренные к каторжным работам".
Д. Скотт касается и гендерного аспекта рабства.
"Главным инструментом заполучения максимального числа подданных было принудительное переселение всех жителей завоеванных территорий, особенно женщин и детей.
Среди рабов особенно ценились женщины и дети. Женщин часто брали в домохозяйства в качестве наложниц или служанок, а дети...".
Дети — это "сексуальные игрушки" для завоевателей, награда за лишения походной жизни, за риски жизнью и ратные подвиги.
"Рабыни были столь же важны с репродуктивной точки зрения, как и рабочая сила. Вследствие высокой младенческой и материнской смертности в древних государствах, а также потребности патриархальной семьи и государства в аграрном труде рабыни были демографическим дивидендом. Я не могу не провести очевидную параллель с одомашниванием животных, которое требовало контроля воспроизводства. В стаде домашних овец обычно много овцематок и всего несколько баранов — чтобы максимизировать репродуктивный потенциал стада. Аналогичным образом рабыни репродуктивного возраста высоко ценились как «производители» за их вклад в функционирование древних государств как машин производства населения".
Паразитизм шумерского государства виден в том, что захват рабов — это своего рода набег, а его добыча — рабочая сила и навыки, которые рабовладельческому государству теперь не нужно развивать самому.
Вот примерно на таких зернодробилках работали и субарейские женщины, захваченные в плен шумерами. Как рабы на галерах.
Не будет преувеличением охарактеризовать эти работы как древний «гулаг», принимая во внимание их бригадный характер и высокий уровень смертности.
В ряде письменных источников из Урука
часто упоминаются несвободные работники, особенно рабыни иностранного
происхождения. Согласно Гильермо Алгазу, они были основной рабочей силой для
государственной администрации Урука.
"Единственным значимым и исторически задокументированным рабовладельческим институтом в Уруке были подконтрольные государству текстильные мастерские, где работало около девяти тысяч женщин. В большинстве источников они упоминаются как рабыни, но среди них могли быть должники, неимущие, подкидыши и вдовы, как и в работных домах викторианской Англии. Исследователи этой текстильной «промышленности» подчеркивают, сколь решающее значение она имела для элит, чья власть зависела от постоянного притока металлов (в частности меди) и другого сырья из-за пределов бедной ресурсами аллювиальной равнины. Государственное текстильное предприятие производило основной торговый товар, который можно было обменять на необходимые ресурсы. Мастерские представляли собой своего рода изолированный «гулаг», чей подневольный труд поддерживал новый слой религиозной, гражданской и военной элиты. Не менее важны они были и с демографической точки зрения. По разным оценкам население Урука в 3000 году до н. э. составляло 40–45 тысяч человек, и тогда 9 тысяч текстильных работниц — по крайней мере 20% жителей Урука, и это не считая пленников и рабов в других секторах экономики".
В общем, такая складывается картина: господа - мужчины, а рабы, в основном, - женщины.
Комментариев нет:
Отправить комментарий