Женщина как посредница между миром живых и миром мёртвых.

Из статьи Ю. Ю. Карпова "Женский лик Кавказа". 

"В культуре народов Кавказа <...> мужчине соответствует «правое» и «верхнее», женщине — «левое» и «нижнее». <...> В жилых постройках горцев Грузии помещения нижнего яруса составляли основное жизненное пространство лиц женского пола (там же обычно содержался скот), а верхние этажи были закреплены за мужчинами. Хевсур не пользовался дверью нижнего этажа, а проникал в жилище по приставной лестнице сразу на верхний этаж, одновременно служивший сеновалом или сараем. Там же он и спал, а на супружеские свидания отправлялся глухой ночью, «прежде спрашивая через верхнее отверстие разрешения... Молчание — знак согласия, и он тихо спускается по лестнице».

Пространственное разграничение женского и мужского зримо представлено и в обычаях, связанных с погребением умерших. Женщин хоронят в более глубоких, нежели это принято для мужчин могилах (глубина могильных ям равнялась меркам «до груди» и «до пояса» соответственно). <...> В этом же контексте следует рассматривать обычаи более тщательного «пеленания» мёртвого тела женщины (её саван нередко состоял из большего по сравнению с саваном мужчины количества слоёв ткани). <...> Истоки обычая напрямую связаны с пространственным разграничением женской и мужской сфер в культуре, а прототипом ему служит практика живших в древности на Черноморском побережье Кавказа колхов хоронить мужчин на деревьях, а женщин в земле".

Тут мне вспомнилась одна из записей В. В. Розанова, сделанная им по дороге в клинику:

Женщина – исподнее существо.
Договаривают: «и преисподнее».
- Нет, она небесное существо.

Очевидно, из-за того, что женщины — существа "преисподние", Ю. Ю. Карпов сообщает о запрете на посещение женщинами гор как таковых, введённом во избежание оскорбления святости. Примером этому служит запрет женщинам подниматься на священную для абхазов гору Дыдрипш. Данная установка выглядит парадоксальной, ибо расположенное на горе святилище посвящено Богоматери.

Представительницы знатных адыгских фамилий. 1908 год.

Наверно, с этим же связан и запрет на посещение женщинами кладбища во время похорон. Запрет подразумевал опасность данного действа в момент, когда земля на закрытом, по-своему сакральном участке пространства была «разверзнута» и «врата» в «страну мёртвых» открыты. Характерное пояснение запрету предлагает версия, бытовавшая у азербайджанцев. Согласно ей,
женщине нельзя было идти во время похорон на кладбище, потому что души мёртвых якобы увидели бы её голой. Во избежание этого женщине предписывалось повязывать на грудь специальную повязку, но лучше считалось не допускать её к церемонии захоронения. Такое объяснение подразумевало не только и не столько беззащитность женщины перед хтоническими силами, сколько органичную связь с ними.

Равно в восприятии горцев Грузии миру живых — самзео, являвшемуся миром мужчин и имевшему воплощение в святилище и святом, который требовал воспевания мужского начала и не терпел вблизи себя женского лика, противостоял мир мёртвых шавети — мир матери, женщины с символикой тёмного, чёрного. В свою очередь, раскрытая могила — ворота в загробный мир — знаково синонимична ямке, над которой женщина рожала, принося из того мира в этот новую жизнь (в отличие от могилы в ямке предварительно мог разводиться огонь либо в неё сыпали золу, чем устанавливалась связь с миром живых).

Посреднические функции женщин между живыми и мёртвыми отчётливо видны в практике оплакивания. Тогда как женщин не допускают к обряду погребения якобы по причине греховности плача на кладбище во время похорон, однако в границах «упорядоченного» мира живых именно они являются главными, а то u единственными плакальщиками. У кумыков оплакивание совершалось «с распущенными волосами и спущенною до пояса рубашкою» [1]. В Хевсуретии профессиональные плакальщицы месултане являлись «отгадывателями души», способными вступать в контакт с душами
мёртвых.  

Ю. Ю. Карпов интересно рассказывает о практике вызывания дождя. "Представители духовенства (естественно, это были мужчины) старались не прибегать к помощи женщин, но часто обстоятельства брали верх и после неудачных попыток изменить ситуацию другими средствами всё же обращались к «слабому полу». В этом состояла запрограммированность женской роли в календарной обрядности — корректировка сбоев в развитии природных процессов и ответственность за взращивание плода.

В случае долговременной засухи адыгские женщины (адыгейки, черкешенки, кабардинки) обряжали в женский наряд деревянную лопату. Куклу-чучело именовали «лопатой-госпожой» ханцегуаше, отчего и сам обряд получил такое же название. Процессия девушек носила чучело по аулу, распевая куплеты, содержавшие просьбы о дожде, а домохозяйки обливали чучело и девушек водой. Придя к реке, участницы обряда устанавливали чучело на берегу, приносили в жертву барана, варили пасту — густую кашу из пшена. После трапезы и моления обрызгивали куклу водой из реки, а сами купались. По возвращении в аул устраивались танцы, в которых принимали участие и девушки, и женщины, и старухи, а также молодые парни. Последних девушки старались довести до изнеможения в танцах (отголосок оргиастических ритуалов)".

Кабардинка, фото XIX века.

"Многозначительными были функции женщин и на поле. В Западном Дагестане женщины, «следуя за сохою, разбивают груды земли обухом топора или кирки ... разбрасывают навоз по полю исключительно женщины». В горном районе Грузии Пшавии навоз, ещё зимой вывезенный на поля, «при вспашке женщины руками ... распределяют по всему полю, предварительно размельчая руками». Если мужчина «оплодотворял» природную материю, то женщина делала её средой, готовой к взращиванию плода. Разрыхление навоза находится в том же семиотическом ряду, что и зарывание в навозную кучу последа новорожденного ребёнка (а иногда и роды на ней же), компрессы из навоза слабым детям, а также фольклорный сюжет о воскрешении мёртвого ребёнка на этой же куче. На поле женщина создавала первородную грязь, из которой сотворён мир. Не случайно эта же субстанция использовалась вместе с глиной при оштукатуривании жилого помещения, «свивании семейного гнезда»".

"Повседневные домашние работы были наделены своим символическим значением. Народные поговорки гласят: «Муж — наружная стена дома, жена — внутренняя», «Жена —столб дома, дом держится на её плечах», «Построенный женой очаг и Бог не разрушит, а построенный Богом — жена разрушит». <...> Женский домашний труд создавал для семьи и дома своего рода оболочку, через которую они воспринимались обществом. Равно и для мужа жена была обязана создать схожую оболочку — «величайшим укором» для женщины считалась неспособность соткать материю для черкески. Данный атрибут костюма являлся выразительным знаком общественного положения мужчины. <...> Создание женщиной своего рода защитной оболочки для дома и всех его обитателей наделяло женский труд сакральностыо, регламентировало его, часто удаляя от глаз посторонних. О мегрелке говорили, что она испытывает «стыд к труду на людях. Всё она делает тайком, прячясь от посторонних»". 

Ю. Ю. Карпов, между прочим, упоминает про кавказского "снежного человека" — Алмасты. "Всё тело Алмасты закрывали волосы, спускавшиеся с головы до самых пяток. А собственно женское начало подчёркивали в Алмасты её груди, столь большие, что их она забрасывала себе за плечи". Эта подробность - закидывание за плечи отвислых грудей - роднит кавказских алмасты с русскими лешачихами. "Этот демон был крайне враждебно настроен по отношению к людям. Особый вред Алмасты доставляла роженицам, убивая их. Однако подобное её отношение к ним являлось результатом некогда произошедшего по ряду причин превращения женского божества чадородия в злое существо, в негативе исполняющее свои функции", - говорит Ю. Ю. Карпов.

В данном отношении я не согласен с автором. На основе имеющегося этнографического материала можно легко уловить общие черты в описании кикиморы и Мокоши, но на основании этой близости никто не говорит о превращении Мокоши в кикимору. Здесь, скорее всего, речь идёт о женских "контактах" с домовыми духами; надо полагать, проявления полтергейста имели место быть и 100, и 1000, и много тысяч лет назад. 

"Любопытно отметить, что среди чеченских девушек в прошлом была популярна игра в Альмаз (Алмасты). Для этого девушки, нарядившись в белые рубахи, в ночное время устраивали пляски и пугали людей. Игра являлась отголоском древних женских культов, и характерно, что обычно она приурочивалась к периоду свадеб. Последнее обстоятельство заслуживает внимания, ибо сам образ невесты отчётливо фиксировал в представлениях народов Кавказа соотнесённость женского начала с природными силами, а один из центральных свадебных обрядов подразумевал своего рода обуздание присущей невесте природной стихии.

Речь идёт об обряде снятия покрывала с головы невесты, который был известен многим народам региона. У черкесов и осетин, азербайджанцев и карачаевцев, даргинцев и грузин Мегрелии невеста покидала родительский дом, закрытая покрывалом, которое снималось в ходе церемонии, совершавшейся в доме родителей жениха. Снять покрывало поручалось особо избранному лицу, и часто «сниматель» пользовался кинжалом, шашкой или стрелой, выказывая страх за собственную безопасность и, вероятно, безопасность окружающих".

Кажется парадоксальным, но на Кавказе убийство "преисподнего" существа - женщины - расценивалось как самое страшное преступление. "Особый статус женщины в обществе фиксировали и обычаи, определявшие покушение на её жизнь, здоровье и честь как крайнюю форму преступления. Самой тяжёлой обидой, «возмущавшей душу горца больше, чем убийство родственника», являлось оскорбление женщины. В подтверждение сказанному достаточно указать, что в Дагестане клятва мужчины женой являлась более значимой и действенной по сравнению с клятвой именем Бога. У ингушей степень ответственности за похищение жены превышала ответственность за убийство отца или сына, а изнасилование было более тяжким преступлением, чем убийство. У кумыков за убийство женщины полагалось двойное канлы — месть падала и на убийцу, и на его ближайшего родственника, а кровомщение за бесчестие женщины не влекло за собой ответного действия. Обязанности женщины по сбережению «родового тела», её функция давать жизнь обусловливают вето на пролитие женской крови, а свершившийся акт оного расценивается как тягчайшее и позорнейшее преступление".

"Разграничение мужских и женских функций отчётливо представлено в сфере тайного и сакрального. «Наиболее пожилые представители этого (женского) пола, — писал исследователь, посетивший в начале XIX в. Черкесию,—имеют репутацию самых разумных и знающих, и они практикуют медицину подобно тому, как самые старые другого пола практикуют священство». Тем самым автор констатировал разграничение обязанностей мужчин и женщин, поделивших между собой эзотерический мир на сферы божественную и едва ли не ведовскую.

О последнем можно говорить и на том основании, что врачебная практика женщин традиционно отличается от деятельности лекарей-мужчин. Если знахари — искусные костоправы и хирурги, то для знахарок оперативное вмешательство в тело человека недопустимо. Они применяют массаж, заговоры, а также терапию, построенную на использовании целебных свойств растений, и главным образом лечат внутренние болезни. Такая специализация фиксирует, с одной стороны, запрет на контакт женщин с кровью [2], а с другой — особые знания, связанные с таинственной областью лечебной магии.

Помимо гаданий, необходимые сведения о причинах болезни и надлежащем курсе лечения знахарки получали, общаясь с духами, что происходило, как правило, во сне или в экстатическом состоянии. Само же становление знахарок как обладательниц сакральных знаний обычно было сопряжено с преодолением ими собственных недугов, которые имели общие черты с «шаманской болезнью». В свою очередь практика целительниц — одновременно предсказательниц и вещуний несла в себе черты, сближавшие её с шаманством. Очевидно, на Кавказе «шаманство» стало уделом женщин в поздний исторический период — после утверждения монотеистических религий и, как следствие этого, непрестижности занятия им для мужчин, взявших в свои руки отправление официального культа".

Армянка с сосудами для воды.

"Лидирующие социальные позиции мужчин могут склонить к мнению, что именно они располагаются в центре пространственной сферы культуры, формируя её костяк, который лишь обволакивает женская плоть. Однако ситуация не столь очевидна.

Центр пространства семьи есть среда женская. Территория селения, официально живущего по установленным мужчинами законам, в полной мере пространство женское, тогда как поле деятельности мужчин вовсе не замыкается им. «Пространственное тело» мужчины формируют поступки, совершаемые дома и на чужбине, среди своих и чужих, но неизменно «здесь и сейчас». <...> Женщина связывает «этот мир» с «иным миром». Из последнего она приносит в функционирующее сообщество людей новые жизни, а по
завершении человеком земного пути сопровождает его в «другой мир». В отличие от мужчины женщина деятельна в разных «мирах» и «временах». <...> Физиологическое своеобразие женщины, которое в одном ракурсе выглядит как нечистота, несовместимая с сакральным и потому якобы делающая женщину ущербной и слабой, в другом ракурсе предстаёт как сила и потенциальная мощь, фактически неподвластная мужчинам. Поэтому мужское сообщество пытается установить контроль над женской энергетикой, что ему удаётся далеко не в полной мере. В итоге модель культуры кавказских обществ отличает примерное равновесие жизненных сил и возможностей обеих сторон".

---------------------------------------------------------------------------

[1] Это напоминает образ крито-минойских жриц с обнажённой грудью.

[2] Блокировка женщин на контакт с кровью давала знать о себе даже в самые
критические моменты — при самоубийствах. В отличие от мужчин, прибегавших в
этом случае обычно к помощи холодного или огнестрельного оружия и наносивших тем самым открытые раны, женщины в подавляющем большинстве случаев кончали жизнь через повешение, бросание с круч или в воду.