Вальтер Ф. Отто о смысле Элевсинских мистерий.

"Элевсин — общее святилище для всей земли, — говорил Аристид в своём описании Элевсина (во II в. н.э.), — и из всего божественного, что есть у людей, это является одновременно и самым ужасным, и самым светлым. Где ещё в мире звучали столь чудесные песнопения, где ещё разгорались столь сильные чувства, где ещё человек столь неистово предавался игре красок и звуков, разрываясь между зрением и слухом?"... Он также говорил о неизреченных видениях, которые, по его словам, стали привилегией для "многих поколений счастливых людей".

Вальтер Ф. Отто сфокусировал весь свой интеллект на постижении того, что являлось самою сутью Элевсинских таинств.

Святилище Деметры и Коры.

Во-первых, Аристотель определённо говорит о том, что быть мистом означало не познавать что-то, а переживать и отдаваться переживанию, позволяя вести себя. Истинное посвящение ничуть не похоже на "масонские" посвящения как передачу каких-то тайных знаний. Это подтверждается недавно обнаруженным папирусным текстом, в котором Геракл утверждает, что он не нуждается в посвящении, поскольку, спустившись в подземный мир, он воочию увидел всё то, что могут предложить мистерии. Он говорит о священной ночи и заканчивает свою речь словами: "Я видел Кору". Здесь посвящение приравнивается к катабасису (См.: Катабасис).

Во-вторых, Отто отвергает истолкование Элевсинских мистерий как своего рода театральных представлений. Он говорит, что лес колонн Телестериона вряд ли позволял участникам мистерий размещаться вдоль стен, чтобы наблюдать за драматическим действом. На самом деле, мы должны отказаться от идеи драмы как таковой. Всё происходящее, вне всяких сомнений, было необычайно просто. Это подтверждается тем, что в элевсинских расходных книгах  среди многих прочих тем не содержится ни единой записи, которая могла бы иметь отношение к подготовке какого-либо рода сценического зрелища.

Людвиг Дойбнер высказал предположение, что мы имеем дело не с каким-то простым естественным актом, а с чудом. Ипполит сообщает не только о том, что здесь демонстрировался колос, но и о том, что его тут же срезали; сперва его должны были скосить "в тишине", а затем уж показывали. И контекст, и само построение фразы заставляют нас понимать слова Ипполита именно в этом смысле. И мы действительно должны заключить, что здесь разыгрывался мистериальный акт — из разряда магических. Дойбнер полагает, что произносилась магическая формула:"И узри, что в ту пору, когда ни одно зерно не всходит [ибо речь идёт об осени], взошёл колос с зерном".

"В чудесном смысле события сомнений быть не может", - говорит В. Отто. - "Пшеничный колос, всходящий и созревающий сверхъестественно быстро, в такой же степени является частью мистерий Деметры, как настоявшееся за несколько часов вино является частью чествования Диониса. А благоговение перед мистериями таких мужей, как Софокл и Еврипид, едва ли согласуется
с легковесным предположением об обмане, который якобы совершали служители культа. Очень схожие чудеса произрастания мы обнаруживаем у примитивных народов в празднествах поклонения природе".

Самой важной записью относительно священной ночи мы обязаны афинянину Аполлодору; личность её автора подтверждает её достоверность. Вызывая Кору, сообщает он, иерофант ударял в эхейон, своего рода бронзовый гонг. Контекст не оставляет сомнений в том, что речь идёт о разверзнувшихся вратах царства мёртвых, ибо тут же говорится, что аналогичным образом в гонг ударяли когда умирали спартанские цари.

Персефону вызывали из глубин и в другом греческом культе. В Мегаре посетителям показывали скалу, с которой, как говорили, Деметра взывала к своей похищенной дочери, и, согласно Павсанию, женщины Мегары воспроизводили это как ритуал. К Дионису также взывали на празднестве в его честь. "Явись, о повелитель наш, Дионис!", — звали его шестнадцать женщин Элиды. И он являлся. И в Элевсине Кора тоже являлась, внемля призыву. Она восставала из мёртвых.

Благодаря предшествующим ритуалам (пост, питьё зелья и т. д.), мисты уподоблялись богине; между ними и богиней возникали узы. Они вовлекались в миф, и в этот замечательный момент миф, казалось, становился реальностью.

Тогда что же такой миф? — Давняя история, некогда пережитая предками и дошедшая до потомков. Но прошлое является лишь одним из его аспектов. Подлинный миф неразрывно связан с культом. Его "некогда" — это также и "теперь"; прошлое имеет смысл настоящего. Лишь это двоякое единство "некогда" и "теперь" позволяет мифу исполнить своё подлинное предназначение. Культ — его актуальная форма, воссоздание архетипического события, произошедшего в прошлом, но по своей сути вечного. А моментом осуществления мифа является празднество в честь богов, священный день, повторяющийся в установленное время. В этот день вся память о великом опыте предков вновь обретает достоверность и статус присутствия. Знаменательный момент возвращается, момент, когда юная богиня была похищена тьмой, когда плачущая и скорбящая божественная мать искала её, пока не узнала, что та стала царицей мёртвых и отныне останется таковой; но всякий раз, когда она поднимается вновь из царства мёртвых, всходит и зерно, которому люди обязаны своей цивилизацией. И мисты становятся очевидцами этого события, которое совершается не как игра, а как божественное присутствие, как осуществившийся миф. Персефона присутствует здесь и теперь — для тех, кто поклоняется ей, и для всего человеческого рода.

Элевсинский мист переживал чудо близости к богиням, ощущал их присутствие. Он оказывался в сфере их деяний и страданий, в непосредственной реальности их возвышенного бытия. В момент своего знаменитого видения он был не просто зрителем. Это означало трансформацию его бытия, переход на более высокую ступень существования. Что удивительного в том, что вкусивший это видение мог уповать на лучший жребий, как в жизни,так и во смерти, над коей царствует Персефона!

Деметра, Персефона и Триптолем (сын царя Келея и царицы Метаниры, брат Демофонта)