О главном табу охотников.

Крис Найт в своей монографии "Blood Relations. Menstruation and the Origins of Culture" отмечает один очень интересный обычай традиционных обществ охотников и собирателей, согласно которому добытчик еды вкушает пищу лишь в самую последнюю очередь.

"Хьюго Рид в общих чертах писал об индейцах округа Лос-Анджелес, что у охотников, особенно у молодых, «были свои особые суеверия»: «Во время охоты они никогда не пробовали еды; а по возвращении не пробовали то, что сами убили, считая, что тот, кто ест свою дичь, вредит своим охотничьим способностям». Среди хуанено на юге правило, согласно которому охотник не должен есть свою дичь или рыбу, соблюдалось неукоснительно. «Нарушение этого правила вело к неудаче и, возможно, к болезни» (Kroeber). Эти индейцы фактически использовали особый глагол pi'xwaq, означающий «заболеть от поедания собственной добычи». Францисканский миссионер Боскана (1846) в самом начале осуждал подобные верования как «нелепые», отмечая, что «охотники на оленей никогда не могли употреблять в пищу оленину, добытую ими самими, а только ту, которую добыли другие, по той причине, что, если бы они это сделали, им бы больше не удалось добыть». Рыбаки придерживались той же точки зрения в отношении своей рыбы. «Но ещё более странным, — продолжал Боскана, — был обычай среди молодых людей, отправлявшихся в лес на поиски кроликов, белок, крыс или других животных. Им приходилось брать с собой товарища, потому что тот, кто убил дичь, не мог её есть – если же и ел, то через несколько дней начинал жаловаться на боли в конечностях и постепенно истощался. Поэтому двое отправлялись вместе, чтобы обменяться результатами своей вылазки. О южнокалифорнийском Луизефио Крёбер пишет, что когда человек убивал оленя или кроликов, он приносил их в лагерь: тогда люди ели мясо, но он сам не принимал участия. Если бы он съел мясо убитых им животных, даже совсем немного, он не смог бы убивать других.

В восточной части Западной пустыни (Австралия) «приготовление и распределение добычи полностью коллективны. Охотник никогда не готовит и не распределяет то, что поймал» (Гамильтон). Гулд, аналогично, описывая в целом аборигенов Западной пустыни, отмечает, что «отношения по разделу пищи слишком важны, чтобы быть оставленными на волю прихоти или сентиментов». Когда группа охотится на кенгуру или другое крупное животное, человек, который его убил, наделяется мясом последним, иногда получая только внутренности. Гулд отмечает, что, хотя на первый взгляд «эта система дележа кажется несправедливой по отношению к охотнику», такая несправедливость иллюзорна. Охотник вознаграждается (а) престижем, который создаёт его дар, и (б) собственным получением мяса, «когда, согласно тем же правилам, он забирает свою долю из чужой добычи». Во всём этом прослеживается ярко выраженная социалистическая, перераспределительная логика. Енгоян пишет о питджанджара, что наименее продуктивные индивиды – старики, старухи, кормящие матери, беременные женщины, маленькие дети – «всегда имеют доступ ко всему ассортименту продуктов», в то время как наиболее способные охотники игнорируются. Так, например, когда охотник добывает кенгуру и приносит его, то животное, после того как его приготовили, делится между всеми в соответствии с родственными связями, и самые старые мужчины получают лучшие части и т. д. Обычно вы обнаруживаете, что охотнику практически ничего не достаётся. Подобные правила, обеспечивающие перераспределение, были, по сути, почти наверняка универсальными в Австралии вплоть до контакта с европейцами.

Обратимся к Папуа-Новой Гвинее. У мундугуморов «охотник не может есть свою добычу, иначе это испортит его магию» (Mead). Гнау отказываются от своей добычи, потому что каждый охотник автоматически проецирует «свою кровь» в мясо, а основное правило заключается в том, что люди «никогда не должны есть свою кровь» (Lewis). Охотник Умеда «не может есть никакую часть убитого им животного — своего рода табу на инцест в отношении мяса» (Gell). Гелл приводит хорошую историю, подчёркивающую роль женщины в обеспечении соблюдения этого правила: "Миф... повествует о мужчине, который охотится в лесу и убивает свинью, но вместо того, чтобы отнести её домой жене, он съедает её один в лесу. Жена узнаёт о преступлении мужа и превращает себя и своих детей в свиней (надев украшения из свиных клыков на нос) и в конце концов бодает мужа насмерть". Среди сиан к идее поедания собственной свиньи «относится с таким же отвращением и ужасом, как и к идее каннибализма» (Salisbury). На территории Тор охотник, убивший кабана, «должен поделить его между жителями деревни, но ему не разрешается есть его» (Rubel and Rosman, цитируя Oosterwal). В случае с арапешами Мид пишет: "Идеальное распределение пищи заключается в том, чтобы каждый человек ел пищу, выращенную другим, дичь, добытую другим, свинину от свиней, которые не только не являются его собственными, но и были выкормлены людьми, живущими на таком расстоянии, что даже их имена неизвестны... Самый низший человек в общине, человек, которого считают настолько далёким от моральных норм, что нет смысла с ним спорить, — это тот, кто ест свою собственную добычу, даже если эта добыча — крошечная птица, едва вмещающаяся в рот". В культуре арапешей «табу на употребление в пищу собственной добычи приравнивается к инцесту».

Молодые охотники племени сан (бушмены Южной Африки) говорят, что их старейшины «не позволяют нам брать мясо спрингбока руками, потому что наши руки, которыми мы держали лук и стрелу, — это те, которыми мы берём плоть животного...» (Bleek and Lloyd). Аналогичные правила существуют и у !Кунг, чьё общество, «похоже, стремится всеми возможными способами искоренить представление о мясе, принадлежащем охотнику» (Маршалл). В качестве примера нескольких интересных высказываний из других регионов континента, Эванс-Притчард приводит анекдот из Центральной Африки (азанде) о разгневанной женщине, которая жалуется на своего мужа: «Этот человек, этот человек, он не человек, он ведёт себя как собака… — он идёт и убивает зверя и оставляет его себе». У замбийских ндембу охотник, поедающий свою добычу, сравнивается с каннибалом, подозреваемым в инцесте и считающимся вполне способным убить своих сородичей с помощью колдовства, чтобы съесть их «мясо» или «плоть» (Turner). Таким образом, употребление в пищу собственной добычи фактически означает употребление в пищу собственной «крови».

Гуаяки восточного Парагвая, пишет Кластр, являются «охотниками в совершенстве». Они соблюдают «пищевое табу, которое гласит, что охотник не может есть свою добычу. Ни ему, ни его родителям не разрешено есть мясо, принесённое в лагерь...». Если бы охотник съел свою добычу, удача покинула бы его, это состояние известно как пане. Поскольку женщины отвергают мужей или любовников, которым не хватает охотничьей удачи, потеря пане равносильна сексуальной импотенции. Страх в этом контексте «является настоящим мучением», пишет Кластр, и каждый мужчина старательно избегает любого риска, который мог бы его вызвать. Как будто для того, чтобы отвратить всегда возможное зло, каждый раздаёт столько мяса, сколько может, и непрестанно размышляет о своих охотничьих подвигах и удаче. Каждый юноша стремится стать великим охотником, мужественным любовником – человеком удачи. Поэтому табу на употребление в пищу собственной добычи имеет мощную мотивацию и, по сути, является важнейшим правилом, на котором основана вся культура. Социальная жизнь гуаяки, как говорит Кластр, «организована вокруг этого табу...».

Мы можем начать более общий обзор амазонских дождевых лесов с яномами. Здесь щедрость является важнейшим условием успеха на охоте. Охотники не едят мясо дичи, которую они убили сами, поскольку, как верят яномами, любой, кто это сделает, будет покинут духом ястреба, который должен войти в него, чтобы он преуспевал в охоте. (HanburyTenison). Если он охотится с другими мужчинами, добытчик даже не несёт свою добычу обратно в общинный дом, а сразу отдаёт её всю. Дома получатель распределяет мясо своим родственникам. Однако первоначальный охотник не останется голодным, «потому что человек, которому он отдал свою добычу, обычно отвечает взаимностью, предлагая взамен свою собственную добычу» (HanburyTenison). В случае бороро из центральной Бразилии, охотник никогда не жарит мясо сам, а просит кого-то другого сделать это за него. Несоблюдение этого табу, а также непроведение искупительного обряда (так называемого «благословения»), приводит к тому, что мстительный дух животного насылает болезнь и смерть на охотника и всех, кто ест его мясо. (Zerries, цитируя Steinen). У урубу (на юго-восточной границе бассейна Амазонки) «мужчина, убивший животное, оставляет разделку одному из своих товарищей...». Себе он оставляет только голову и позвоночник. Лучшие куски он отдаёт родственникам, например, своим зятьям, а если что-то остаётся, то это достаётся другим жителям деревни (Huxley). Мужчина, убивший оленя, не может сам принести его в деревню. Он кладёт мясо на краю поляны «и посылает за ним свою жену или, если у него нет жены, другую женщину или даже мужчину, который не охотился в тот день». Десана (из Колумбийской северо-западной Амазонии) приводят ещё один пример. Возвращаясь из леса, охотник кладёт убитое животное у входа в малоку, а затем его забирают женщины; если охота проходила в месте, доступном только по реке, он оставляет убитое животное в своём каноэ у причала и идёт в малоку, чтобы сообщить об этом женщинам. Ни при каких обстоятельствах мужчина не должен нести животное в малоку, будь то дверь жилища или каноэ у причала: оба они образуют порог, границу между двумя сферами деятельности, которая должна строго соблюдаться: «До этого момента, но не дальше, охотник может действовать; как только этот порог перейдён, добыча попадает в женскую сферу, где она будет превращена в пищу» (Райхель-Долматофф)".

****************************************************

Бляха муха! - подумая я. - Да какая же пропасть лежит между современным миром и архаическими обществами! Охотники бушменов выглядят как обитататели иного мира, как "марсиане", по сравнению с нашими охотниками. Я уж не говорю про нашу рыночную экономику с её супермаркетами, в которых, кажется, есть всё, но при этом кажущемся изобилии рядом живут люди, которые питаются мусорными отбросами, потому что у них нет денег, чтобы купить себе пищу в супермаркете.

Всё-таки "народ" — это фейковое понятие. Потому что только в небольшой общине человек чувствует себя частью коллектива. Там он может расчитывать на кусок пищи, и именно с этим расчётом охотники традиционных обществ не едят мясо добытых животных. Как бы там ни объяснялись причины такого "странного" поведения, в конечном итоге оно является добровольным жертвоприношением. Молодые и сильные мужчины-охотники приносят свои жертвы на алтарь общины, и этими жертвами она живёт и держится. Современные коррумпированные чиновники, которые думают лишь о том, как набить деньгами свои собственные карманы, и в подмётки не годятся этим охотникам.

Да, и здесь возникает один очень интересный вопрос: а можно ли назвать патриархальным общество, в котором мужчины-охотники не распоряжаются своей добычей? Как известно, при патриархате распределением материальных благ занимается глава патриархальной семьи (на государственном уровне — царь или президент). Однако у охотников рамки семьи практически совпадают с общиной, все члены общины имеют право на кусок, а распределением пищи занимаются совсем не те, кто её добывают. Очевидно, при таком раскладе "патриарх", в смысле богатого мужчины-собственника, не может появиться. Характерно, что у азанде Центральной Африки человек, который жрёт "в одну харю", приравнивается к собаке, у замбийских ндембу охотник, поедающий свою добычу, сравнивается с каннибалом, а у арапешей Новой Гвинеи такой человек считается самым низшим в общине. Даже в приснопамятном советском обществе, которое позиционировало себя как "самое справедливое общество в мире", были спецпайки для государственной элиты (Источник). "В годы первых пятилеток, когда миллионы людей умирали от голода, сытая жизнь была самой главной привилегией номенклатуры". Ну и кем была эта номенклатура в глазах азанде и ндембу?